Быть осторожным на границе

Читатели портала «Печорин.нет» уже знакомы со Страной поэтов, куда уводит потаенной тропой Владимир Ковальский. Сегодня перед нами совершенно другой Ковальский, поэт-историограф. Первая часть подборки — это эпические стихотворения: «Орлеан», «Цусима», «Русский исход», «Поручик Голицын»; это вовлеченное звучание мотивов жертвенности, веры в идеалы и трагизма утраты.

В отличие от первой присланной на «Печорин.нет» подборки, эта кажется собранной в бо́льшем сумбуре, как будто это букет разнотравья из различных эпизодов творческой жизни автора, его бы подсобрать в единство, и это задача, автору посильная. Однозначно стоит разбить стихотворения на ряд тематических подборок, и ту часть стихотворений, что посвящены Петрограду, разместить после исторического эпизода, так как там экскурс в энциклопедическое, лапидарное прошлое переплетен с личными ностальгическими мотивами оброненного, выпавшего из рук, но не из сердца. Так «Петербург», «На память», «Берег далёкий» передают тоску по несбывшемуся и утраченному без надежды на повторное обретение, и там звучит кашляющий голос Иосифа Бродского как собеседника поэта.

Отличительная черта поэзии Ковальского — это эклектика, граничащая с бурлеском, эти стихи на искушенного ценителя экзотики — редко встретишь и слона, и дредноут, и перьевые подушки в одном контекстуальном поле. При этом напевность у В. Ковальского чисто русская, уходящая корнями едва ли не в народные песни: «Вдаль уходят с попутным ветром / Снова русские корабли». Поэт перебрасывает мост над Невой, но не с одного берега на другой, а между началом сотворения Петербурга и нашими днями, создавая третье пространство текста. Можно услышать тихий ахматовский голос за стеной: «Петербург — мой старый и промокший дом» — это ее тоска; «Этот город — Руси дредноут» — мандельштамовская плотность образов, однако в той же строчке еще есть и фрегат, и непонятно, как один и тот же город можно сравнивать с двумя разными видами кораблей. Если бы один корабль был из былых эпох, а один — что-то вроде современного катера, возможно, линкора, это бы позволило подчеркнуть разницу прошлого и настоящего.

Присланная подборка изобилует и центонностью, оглядкой на классиков: так, экзотический «Месяц-слон» сходу побуждает вспомнить гумилёвского «Жирафа» (да и прямая реминисценция в стихотворении «Джунгли» на жирафа есть, оно само по себе — оммаж всей мировой литературе, от легенды о Ясоне до «ешь ананасов, рябчиков жуй…», от пушкинского ученого кота до гумилевского жирафа), а «Цусима» перекликается с гумилёвской балладностью, хотя и та берет начало еще, пожалуй, при Жуковском…

Мы слышим эхо Александра Блока в символике отчаянного пути, роковом историзме, его апокалиптичность: «И страшный час Руси настал» («Русский исход»), однако, XXI век настоятельно требует больше конкретики, живописи разноцветными чернилами времени, что блестяще удается в следующих метафорах: «русский снег румяно-белый», «дымил усатый пароход». Слова «стыль» нет, есть слово «стынь».

Автор подборки метамодернистически синтезирует черты акмеистов (Гумилёв, Ахматова), символистов (Блок, Бальмонт) и постмодернистов (Бродский), добавляя военную и гражданскую интонацию Твардовского в посвящениях солдату. Однако не покидает ощущение, что всем этим стихотворениям, без исключения, нужна вымолчка — замечательно прочувствованный Мариной Владимировной Кудимовой термин; если сбросить балласт лишних катренов и откровенно написанных в спешке клише, обнажив оскал честной и дерзкой фактуры, то у автора однозначно получится историческая подборка, мост из прошлого в настоящее, по которому можно пойти и не провалиться на первой же рифме однокоренных слов, такой, как «поход» и «пароход». Что однозначно приятно, так это то, что бродскианский скепсис: «Зачем мне жить? Зачем спасать улиток?» («Цветок») — находит ответ хотя бы во фразе «Кормить котов». А дальше идет грамматическая несочетаемость: «Стоять под дождь». Это точно не может быть задумкой, потому что язык, особенно русский язык, можно довольно причудливо гнуть в раскаленном горниле словотворчества, но не ломать, как это произошло здесь. Можно выйти под дождь, можно стоять под дождем.

Однако, именно стихотворение «Цветок» помогает понять своеобразный творческий метод В. Ковальского: «Приснилось мне — снегами Эвереста / Покрыт родник в тропических лесах». Это все дикий сон, не кошмар, в нем все дозволено — однако, если опять обратимся к физике текста, если покрыть снегами великой горы Эверест жаркий родник, он перестанет существовать. Нужно найти разумный компромисс между вольностью и сопроматом, чтобы текст от этого стал живее. И посмотрим на ударение в одном и том же слове — «ветвях», в пределах одного и того же стихотворения «Ливень»: сначала мы видим — «где на ветвя́х мурчат коты», а ближе к финалу уже «Цветов на ве́твях юной вишни». Здесь и видна явственнее тонкая грань между задумкой и небрежностью, с которой автору искренне рекомендую поработать. Далее: «с руККормлю я голубят / Под аромат болиголова». Во-первых, стык букв, создающий очень малоприятную ассоциацию (стоит прочитать это слово-франкенштейн вслух), во-вторых, аромат болиголова похож на запах мышей, и весьма неприятен, и уж крайне маловероятно ассоциируется с семантическим полем Божьего слова, дождливого леса и других свежих коннотаций.

Сила автора — в том, что он пропустил через себя как электрический ток через заплаканную душу. Трогателен текст о кошачьей душе: «Прижмёшься к руке клубочком, / Кошачье даря тепло. / На небе ночном ты точкой / Горишь, облакам назло». Сила заметного личного (и знакомого каждому котовладельцу) переживания делает это стихотворение таким завораживающе-горьким.

Однако автору следует быть осторожным с эклектикой, чтобы она не превращалась в несочетаемость: «И мы с тобой — как лук и стрелы, / И на погонах — две звезды» («Символ веры»); это семантические поля разных войн, разных эпох, это выглядит не как искусная авторская задумка. Стоит избегать и клише: «Тёплый дождь, запах летней грозы, / Запах свежей травы и цветов» («Майская гроза»), «Жизнь — бессмысленная тоска, / Жизнь, прожитая понапрасну» («Гость») — очень легко проверить строки на клишированность, забив их в любую поисковую систему или на Стихи.ру, где выдадутся сотни размноженных ризомой текстов. На эти огрехи считаю своим долгом указать, так как В. Ковальский способен на гораздо большее, на удивительные, местами выбивающие почву из-под ног литературные тропы. К тому же, поломать о солнце крыла — нельзя, есть физика стихотворения, есть легенда об Икаре, свет не может ломать, он делает другие вещи; и стоит уточнить, кристаллизовать образ.

Владимиру Ковальски для укрепления сильных сторон своей экзотической лирики стоит отработать приблизительность рифм, таких, как «свету — газетой», приводя к единству окончаний. Необходимо снизить уровень нагроможденности метафор: «И лик луны, лимонной, как монгол, / На небе рос сирийским апельсином» — это слишком сложный образ, теряющий ясность). Часто используются клишированные, назывные, номинативные слова «душа», «свет», «тьма», «море» без свежего взгляда, чтобы описать эту метафизику, нужно показывать, а не рассказывать, не называть. В «Священной войне» встречаются шаблонные патриотические формулы: «За всё, что любишь — нужно драться!». Отмечу недостаточную глубину в исторических стихах: так, «Орлеан» и «Цусима» передают трагизм событий, но иногда скатываются в пафос без детализации, крайне сложно написать о таких событиях, которые уже были воспеты классиками мировой литературы, проще попробовать себя в более современных темах. Рекомендации по улучшению таковы: советую избегать приблизительных созвучий («газета — свету»), использовать более точные рифмы, особенно в финальных строках, быть умереннее в метафорах, если они не несут ключевой смысл, бросить больше сил на углубление исторического контекста: добавить в такие стихотворения, как «Орлеан» и «Цусима» имена, даты, реалии, но не просто присыпать ими, как специями, а «проварить» в себе, вжиться в обнимающий тело костер, в артиллерийскую грозу над собой самим, постараться побывать там, трансгрессировать — Ковальскому это дано, это известно по предыдущим его работам.

Советую автору читать стихи вслух (самому или просить кого-либо с музыкальным слухом), чтобы вовремя уловить и устранить (либо не допустить) ритмические сбои, а также повышать уровень насмотренности посредством чтения следующих современников: Марину Кудимову, Веру Калмыкову, Нику Батхен, Алексея Витакова, Валерию Салтанову, Сергея Адамского, Киру Грозную, Марию Фроловскую; это авторы, само вдумчивое прочтение которых позволит заточить подсознание фоново под будущее более аккуратное обращение с собственным творческим инструментарием. От всей души желаю Владимиру нежности и осторожности в словесной мастерской.

Стефания Данилова: личная страница.

Владимир Ковальский. Родился в 1991 году в городе Симферополь, там же окончил общеобразовательную школу № 14 в 2008 году. Учился в Черноморском филиале МГУ им. Ломоносова на экономическом факультете, затем продолжил обучение в магистратуре Донецкого Национального Университета по специальности «Мировая экономика». Литературным творчеством начал заниматься в 19 лет. С 2019 года член Российского Союза Писателей (РСП). Ключевой темой рассказов автора является философское и даже мистическое осмысление жизни, поиск человеком самого себя, своего пути и предназначения. Значительная часть стихов посвящена любовно-романтической тематике, немалая роль отводится и пейзажной лирике. Отдельно стоит отметить любовь автора к морю, океану. Сам автор часто определяет себя, как «мариниста в стихах». Важное место в творчестве автора занимают и военно-исторические сюжеты: автор интересуется историей России, особенно конца XIX — начала XX века, историей русской революции и Гражданской войны.

Стихотворения Владимира Ковальского можно прочитать в его блоге в ВКонтакте.