Крупнейший представитель «потерянного поколения» в литературе. 125 лет со дня рождения Фрэнсиса Фицджеральда

Крупнейший представитель «потерянного поколения» в литературе 

125 лет со дня рождения американского писателя Фрэнсиса Скотта Кея Фицджеральда 

Фрэнсис Скотт Фицджеральд родился 24 сентября 1896 года в Сент-Поле, штат Миннесота, в семье мелкого предпринимателя.

Дед по материнской линии оплачивал обучение внука в престижном Принстонском университете. Не окончив университета, в 1917 году Фицджеральд ушёл в армию.

В 1919 году начал работать в рекламном агентстве в Нью-Йорке. Также начал заниматься литературным творчеством – писал рассказы, тексты песен и киносценарии, работал над романом.

Первый роман «По эту сторону рая» (1920) принёс автору литературную славу. Его героями стали современники писателя, молодое поколение, ищущее себя после окончания Первой мировой войны. В центре повествования – разгульная жизнь и глубокая внутренняя неустроенность людей, которые полагали, «что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана». Молодёжь 20-х годов в Америке окрестили «потерянным поколением», эти годы Фицджеральд назвал «эпохой джаза».

Та же тема развивается и в следующих произведениях – большинстве рассказов того периода и во втором романе – «Прекрасные и проклятые» (1922).

В 1924 году Фицджеральд уезжает во Францию. В Париже знакомится со многими писателями, в том числе с Э. Хемингуэем, жившим здесь.

В 1925 году выходит самое значительное произведение писателя – психологический роман «Великий Гэтсби».

Заглавный герой Джей Гэтсби олицетворяет «американскую мечту» – социальное преуспевание и богатство, которое, однако, не делает героя счастливым и не избавляет от чувства одиночества. Гонка за богатством и успехом приводит человека к разрушению. Все романтические представления Гэтсби о жизни, даже его многолетняя любовь к Дэзи Фэй, девушке из богатой семьи, – всё меркнет и искажается в кривых зеркалах «культа доллара».

Критика приняла роман прохладно, но Хемингуэй, Томас Элиот и другие писатели оценили произведение по достоинству.

После неуспеха «Великого Гэтсби» в жизни писателя наступает глубокий кризис. Его затягивает богемная жизнь, кутежи и разгул. Однако в этот период были написаны значительные рассказы Фицджеральда – «Первое мая», «Алмаз величиной с отель Риц», «Молодой богач», «Опять Вавилон». При этом он зарабатывает написанием заказных коммерческих текстов для журнала Saturday Evening Post.

В 1934 году Фицджеральд заставил критиков снова заговорить о себе как о настоящем писателе. Вышел роман «Ночь нежна».

Одарённый американский психиатр Дик Дайвер оказывается в Европе, в клинике для душевнобольных знакомится со своей будущей женой Николь, дочерью чикагского миллионера. Внешне благополучная безбедная жизнь приводит к краху героя – он больше не преуспевающий врач, он – только праздный муж богатой жены, представитель богемы. Брак распадается, спившийся Дайвер оканчивает свои дни где-то в захолустье.

Во второй половине 30-х годов Фицджеральд переживает новый серьёзный кризис. Откровенно рассказывает о нём в автобиографической книге-исповеди «Крах». Её фрагменты были опубликованы в 1935 году, полностью издана в 1946 году, уже после смерти писателя.

Ф.С. Фицджеральд – мастер новеллы. Его новеллам присущи одновременно лиризм, психологическая глубина, лёгкий юмор и едкая ирония, острая критика. Были изданы сборники новелл «Соблазнительницы и философы» (1920), «Истории века джаза» (1922), «Все печальные молодые люди» (1926), «Побудка на заре» (1935).

В последние годы Фицджеральд провёл в нужде, проблемах с алкоголем и болезнях. Пытался писать сценарии для Голливуда, но не преуспел.

До последних дней жизни работал над оставшимся неоконченным романом «Последний магнат» – о Голливуде, намеревался откровенно рассказать о жизни обитателей «фабрики грёз». Главы из романа (в СССР переведён и опубликован в 1977 году), опубликованные в 1941 году, показали, что несмотря ни на что писателю удалось сохранить свой литературный талант.

С середины 50-х годов возник новый интерес к творчеству Фицджеральда.

В 1980 году были изданы письма Фицджеральда.

Всю жизнь писателю приходилось преодолевать две серьёзные проблемы – материальную нужду и несоответствие своего социального статуса тому миру, к которому он хотел принадлежать.

Во многих его произведениях бедный простой юноша добивается взаимности девушки из богатой статусной семьи. Герой стремится к обогащению, чтобы стать успешным.

Новеллы писателя нередко заканчиваются хэппи-эндом, в отличие от большинства жизненных сценариев и в отличие от судьбы самого Фицджеральда.

На сайте по ссылке предлагается полное собрание произведений и русских переводов писателя. Ф.С. Фицджеральд писал стихи. Несколько переводов можно найти на этом портале.

Ф. С. Фицджеральд, «Свет в окошке» (Lamp in the Window)

Пока в замке не повернулся ключ,
Жизнь крупным планом шла, без всяких писем.
Раздеться и нырять в ночное море
Со скал любила ты, я – ненавидел.

Ты помнишь, что в гостиничных комодах
Всегда три ящика? И как до хрипоты,
До бешенства мы спорили о том лишь,
Кто уступит другому лишний ящик?

Без карты мы плутаем вслед за речкой
В Савойских Альпах, в маленькой машине.
Мы заблудились, и виним друг друга,
А час спустя смеемся: что за глупость!

И пусть финал суровый, безотрадный
Нас ждал – вслед за июнем шёл декабрь
у нас в календаре – оцепенев от горя, всё же
Ссор, кроме этих, вспомнить не могу я...

1935 (перевод Антона Руднева, 2015)

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Последний магнат», роман, фрагмент (начало)

Глава 1

Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентино, — так гласят предания. Я упоминаю об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста могла видеть, как вертятся шестеренки Голливуда.

Одно время меня подмывало написать «Записки дочери продюсера», но в восемнадцать лет не очень это у вас выйдет — засесть за мемуары. И хорошо, что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают бизнес на хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала с безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то доме. Я знала, что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не желало приходить.

Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы притворялись, будто равнодушны к Голливуду и его продукции. А на самом деле — ненавидели, всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему существованию. А еще раньше, в монастырской школе, милая монашенка попросила у меня какой-нибудь киносценарий, чтобы по нему «разобрать с ученицами, как сочиняют фильмы»; как сочиняют эссе и рассказы, она уже разбирала. Я достала ей режиссерский сценарий, и она, должно быть, ломала, ломала себе над ним голову, в классе же ни разу не упомянула о сценарии и вернула мне его обратно с оскорбленно-удивленным видом и без всяких комментариев. Как бы и эту мою повесть не вернул мне так читатель.

Можно принимать Голливуд, как я, — спокойно и привычно, — а можно отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю формулу и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей — вот для женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир.

Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху — в школу, затем в колледж, — и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто — наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть мысли о сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью; настоящий сон приходил разве лишь, когда позади оставались уже теннессийские аэропорты — небольшие, стоящие на хмуром отшибе.

На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями — я слева от прохода, они справа, — и по их отрывочному разговору я уверенно заключила, что они голливудцы. Один и выглядел типично — немолодой еврей, он то говорил с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь сжавшись, словно собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый, коренастый человек лет тридцати, которого я определенно видела где-то раньше. В гости он приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой тогда была, — и я не торопилась обижаться, что он не узнал меня.

Стюардесса — высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний слабость, — спросила меня:

— Может, наклонить вам спинку кресла? ... Аспирина не хотите, милая? — Она шатко пристроилась на подлокотник кресла рядом, покачиваясь в такт порывам июньского циклона. — Или нембутала таблетку?

— Нет.

— Не спросила вас раньше, провозилась с остальными пассажирами. — Она села в кресло, пристегнула нас обеих предохранительным ремнем. — А пожевать резинку не хотите?

Это напомнило мне, что пора уже расстаться с резинкой, давным-давно навязшей у меня в зубах.

Я завернула ее в страничку журнала, сунула в пепельницу с пружинной крышкой.

— Сразу отличишь воспитанных людей, — одобрила стюардесса. — Всегда прежде завернут в бумажку.

Мы посидели рядом в полутьме покачивающегося салона. Смутно это напоминало фешенебельный ресторан в сумерки, в затишье. Все притихли — и задумчивость была не только в позах. Даже стюардесса как бы призабыла, почему и зачем она здесь.

Она заговорила о молодой знакомой мне актрисе, с которой летела в Калифорнию два года назад. Тогда был самый разгар кризиса, и актриса все смотрела в окно так упорно и сосредоточенно, будто собиралась выброситься.

Оказалось, впрочем, что ее не нищета, а только революция страшила. «Я знаю, что мы с мамой сделаем, — сообщила она стюардессе по секрету. — Мы укроемся в Йеллоустонском заповеднике и будем жить там простенько, пока все не утихнет. А тогда вернемся. Не убивают же они артистов?»

Этот замысел меня позабавил. Вообразилась прелестная картинка: бурые медведи — добряки и консерваторы — снабжают медом актрису с мамой, а ласковые оленята приносят им от ланей молоко и, напоив, пасутся около, чтобы с приходом ночи живыми подушками лечь в изголовье. В свою очередь, я рассказала стюардессе про юриста и про режиссера, которые однажды вечером в ту грозовую пору поделились с отцом своими планами. Если армия безработных ветеранов захватит Вашингтон, то у юриста наготове лодка, спрятанная на реке Сакраменто, и он на веслах поплывет в верховья, пробудет там месяц-другой, а потом вернется, «поскольку после революций всегда требуются юристы, чтобы урегулировать правовой аспект».

Режиссер настроен был более пессимистически. Он заранее припас старый костюм, рубашку, башмаки — свои ли собственные или взятые в костюмерной, он умалчивал — и собирался Раствориться в Толпе. Помню, отец возразил: «Но они взглянут на ваши руки! Они тут же поймут, что вы сто лет не занимались физическим трудом. И спросят у вас профсоюзный билет». И помню, как вытянулось у режиссера лицо, как хмуро поедал он свой десерт и как смешно и мелко звучали все их речи.

— Отец ваш не актер, мисс Брейди? — спросила стюардесса. — Фамилия что-то знакомая.

Услышав слово «Брейди», оба моих соседа встрепенулись, взглянули искоса. Я знаю этот голливудский взгляд, бросаемый через плечо. Затем бледный, коренастый отстегнулся и встал в проходе.

— Вы — Сесилия Брейди? — спросил он обвиняюще, как будто я утаивала это от него. — Так я и подумал сразу. Я — Уайли Уайт.

Имя свое он мог бы и не называть — в эту самую минуту чей-то еще голос произнес: «В сторонку, Уайли!», и кто-то быстро прошел мимо, направляясь в нос самолета. Уайт вздрогнул и — с некоторым опозданием — задорно огрызнулся:

— Приказывает здесь главный пилот.

Это походило на обычный обмен шуточками между голливудским тузом и его валетом.

— Пожалуйста, потише, пассажиры спят, — сделала стюардесса замечание Уайту.

Немолодой спутник Уайта тоже вскочил с кресла и глядел с какой-то откровенной алчностью вслед проходящему — вслед его спине. А тот, не оборачиваясь, махнул на прощанье рукой и скрылся куда-то.

Я спросила стюардессу:

— Это прошел младший пилот?

— Нет, — сказала стюардесса, отстегивая ремень — собираясь бросить меня на произвол Уайли Уайта. — Это мистер Смит. У него отдельная кабина, «свадебная», но только он там один. Младший пилот ходит в летной форме. — Она встала. — Пойду узнаю — наверно, в Нашвилле застрянем.

— Застрянем? — ужаснулся Уайт.

— В долине Миссисипи буря.

— И, значит, проторчим там всю ночь?

— Если не стихнет.

Стихать не собиралось — самолет внезапно нырнул, Уайта кинуло в кресло напротив, стюардессу метнуло в сторону кабины экипажа, еврея плюхнуло обратно на сиденье. Нарочито сдержанными восклицаньями, какие подобают опытным воздухоплавателям, мы выразили свое неудовольствие, перевели дух.

— Мисс Брейди — мистер Шварц, — представил Уайт своего спутника. — Кстати, он с вашим отцом — друзья-приятели.

Мистер Шварц закивал с большим жаром, как бы клятвенно и громко заверяя: «Правда. Видит бог, правда».

Пусть когда-то он и мог заявлять так во всеуслышание, но времена переменились, что-то явно с ним стряслось. Вот так, бывает, встретишь знакомого, угодившего в драку или под колеса тяжелого грузовика — и смятого чуть не в лепешку. Таращишь на него глаза, ахаешь: «Что с вами случилось?» А он в ответ бормочет что-то невнятное сквозь обломки зубов и распухшие губы.

Он даже рассказывать не в состоянии.

Телесных травм мистер Шварц не получил; взбухший персидский нос и затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у моего отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей.

— Нашвилл! — возмущался Уайли Уайт. — Придется, значит, киснуть в гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера — это в лучшем случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле.

— Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами.

— Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать.

Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз, как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света, я увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись «Пристегнуть ремни. Не курить» зажглась уже давно — со времени влета в циклон.

— Слышал фамилию? — взорвалось очередное нервное молчание Шварца.

— Какую фамилию? — спросил Уайт.

— Которой он назвался. «Мистер Смит».

— А что? — спросил Уайт.

— Ничего, — дернулся Шварц. — Просто мне показалось забавно. Смит. Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит...

(перевод О. П. Сороки)